"Если бы я был в патрульном полете, они не осмелились бы вести себя так нахально; тогда бы я их не отпустил", - подумал поручник с горечью и неохотно замял свое место над идущими ровной лестницей "илами". Вместе с Лобецким он стал высматривать скрывшихся внизу "мессеров".
Подгурский первый заметил, как самолеты противника вышли из пикирования и снова устремились вверх, готовясь к новой атаке. На этот раз они оказались почти на одной высоте с ним, и это помешало поручнику немедленно открыть огонь. Он сделал переворот и нажал на гашетку как раз в тот момент, когда "мессершмитты" вынырнули над горизонтом в его прицеле. Подгурский заметил, что его снаряды проходят широко рассеянным веером, пересекая путь фашистских самолетов. Тогда он тут же под ними сделал такую быструю бочку, что у него потемнело в глазах. Внезапно он почувствовал страх, так как ничего не видел; теперь он был совершенно беспомощным, и в течение этих нескольких секунд гитлеровцы легко могли сделать из него буквально решето...
Чтобы поскорее возвратить зрение, затуманенное отливом крови от головы, Подгурский с усилием прижал подбородок к груди и весь сжался, каждый миг ожидая удара. Он ясно представлял себе эти резкие, молниеносные удары, как бы нанесенные дубинкой, а потом пронизывающую насквозь боль - в спине, в голове, в боку... Он каждой порой, каждой клеточкой своего тела ощущал эту предполагаемую боль.
Но ни одна очередь не попала в его самолет. А тем временем тьма понемногу рассеивалась. Подгурский увидел сначала свою руку, лежащую на ручке управления, затем ноги, упирающиеся в педали, и наконец контуры кабины. Он поднял голову. Горизонт лежал наискось к крыльям самолета и уплывал вверх, а земля с каждым мгновением росла и приближалась. Подгурский выровнял самолет и посмотрел вверх. Лобецкий дрался с "мессершмиттами". Его короткие злые очереди заставили фашистов повернуть и удирать без оглядки. "Хорошо, что он вовремя успел, - подумал Подгурский, подтягиваясь на свое место с правой стороны строя штурмовиков. - А ведь они могли мне здорово влепить..."
Он вдруг почувствовал страшную усталость. Глубоко вздохнув, он провел языком по пересохшим губам и вытер со лба ладонью мелкие капельки пота. Затем, усевшись поудобней в сиденье, задал себе вопрос: "Атакуют еще раз или нет?"
Он был взволнован и упрекал себя в том, что уже два раза упустил возможность сбить "мессершмитт".
"Надо было лучше целиться, - подумал он. - Особенно второй раз. Они были так близко... Ну ладно, теперь я не буду растяпой. Пусть только сунутся!"
Но "мессершмитты" больше не пытались атаковать. Они чувствовали себя неуверенно: их осталось только двое, так как другая пара, шедшая выше, вообще не ввязывалась в бой и сразу же повернула на запад.
Перелетев Одер, наши самолеты встретили плотный огонь зенитных батарей. Он усиливался с каждой минутой. Над Нойлевином и Вриценом их снова обстреляли с земли.
Так они долетели до шоссе, ведущего в Эберсвальде. Здесь штурмовики перестроились в боевой порядок и образовали круг, чтобы со стороны Шульцендорфа поочередно обрушиться на забитую составами железнодорожную станцию Врицен.
Несколько выше над ними кружились обе пары истребителей, готовые в любую минуту отбить воздушное нападение.
Но вот ведущий "илов" начал штурмовку. Подгурский увидел, как горбатая тяжелая машина ринулась вниз. По вагонам, крышам и окнам станционных построек, по зенитным установкам хлестнули длинные очереди. Из вагонов посылались насмерть перепуганные гитлеровцы. Солдат, находившихся на перроне, словно ветром сдуло. На железнодорожном полотне один за другим поднялись два высоких столба земли; в воздух взлетели шпалы и скрученные взрывом рельсы. Ближайшие вагоны встали на дыбы и со страшным грохотом полезли друг на друга. Из окон вокзала брызнуло разбитое стекло, а крыша, подхваченная взрывной волной, расползлась, как бумага, и, обнажив один угол, выплевывала балки, как выплевывают выбитые зубы.
"Действительно "черная смерть", - подумал Подгурский.
А "ил" уже уплывал вверх и делал новый заход. Он казался неуязвимым для лихорадочного огня зенитных батарей, охвативших город с запада широким полукругом.
- "Лиса-два", "Лиса-два", "Лиса-два". Я - "Ворон", я - "Ворон", звучало в наушниках.
- Я - "Лиса-два", я - "Лиса-два", - отозвался Штакхауз. - Слушаю.
- Накройте батареи за городом, - потребовал командир штурмовиков.
Штакхауз вызвал Вешхницкого, и они оба устремились вниз.
А тем временем на станцию, на неподвижные составы продолжали сыпаться бомбы. Из двух продырявленных паровозов валил пар. Опустевшие перроны и платформы зияли воронками. Горели разбитые вагоны и какие-то склады. Высокие столбы дыма, изгибаясь вверху, затягивали город рыжеватым покрывалом.
Казалось, задание уже выполнено. Но в ту самую минуту, когда Штакхауз и Вешхницкий один за другим открыли огонь по зенитным батареям, штурмовики еще раз ударили по Врицену. Реактивные снаряды пропахали сгрудившуюся массу вагонов. И вдруг в этой пылающей свалке начали взрываться ящики с боеприпасами: только теперь до них добрался огонь.
Дым клубился над станцией. Все там теперь кипело, клокотало, гудело и сверкало, как молнии среди черных грозовых туч, нависших низко над землей. Теперь штурмовики обрушились на зенитные батареи, которым уже, собственно, нечего было защищать, да и их расчеты после первых же очередей Штакхауза попрятались в укрытия. Последние бомбы взорвались на возвышенностях за Вриценом, а последние реактивные снаряды подожгли еще несколько автомашин, укрытых на окраине города.
Возвращение на аэродром прошло спокойно. И как ни хотелось Подгурскому встретить в воздухе хотя бы один самолет противника, он так и не дождался этого.
Этот первый бой, который Коза М. П. провел, прикрывая штурмовики, наполнил душу поручника горечью и досадой. Хотя бой и окончился победой, но ему не удалось сбить ни одного самолета. В течение всей второй половины дня Подгурский вспоминал каждую деталь этого боя и упрекал себя в том, что недостаточно старательно целился, что давал слишком короткие очереди, что не погнался за "мессершмиттами", упустив прекрасную возможность после первой их атаки, и вообще оказался растяпой.
Он завидовал штурмовикам. Результат их налета не вызывал никаких сомнений. А он даже не знал, удалось ли ему убить хотя бы одного гитлеровца...
В таком мрачном настроении его увидел поручник Лобецкий, возвратившийся с совещания командиров эскадрилий и звеньев.
- Что, Коза, невесел, что голову повесил? - спросил он грубовато-шутливым тоном, беря Подгурского под руку.
